Михаил КЛИКИН

      - Зощенко! Эй, Зощенко!.. Зо-щен-ко! Слышь? Вставай!
      Я открываю глаза.
      Зощенко – это я.
      Разбудивший меня Кузьмич улыбается так, будто он только что в одиночку расстрелял из САУ отряд «Пантер». Глупость, конечно: Кузьмич никогда ни из чего не стрелял. Он свой испачканный мазутом нос не высовывает из ангара, где целыми сутками возится с танками. Он и спит тут же – в своем персональном фанерном закутке, в куче ветоши возле самодельного обогревателя, работающего на соляре.
      - Завтра на «фрице» пойдешь! – объявляет мне Кузьмич.
      - Откуда знаешь?
      - От верблюда.
      Кузьмич знает всё. И никто не знает, откуда он всё знает.
      - А на каком «фрице»?
      - На «Рыси». И я уже договорился насчет нового «Майбаха». Будет твоя Рысь прокачана по высшему разряду.
      - Чего? Как это – «прокачана»?
      - Да ничего, не парься.
      Вечно Кузьмич какие-то словечки новые в свой разговор вкручивает. Сам их, что ли, придумывает?
      - За мотор спасибо, - говорю я. - А тебе-то какой интерес?
      Мы с Кузьмичом хоть и приятели, но не настолько близкие, чтоб он так обо мне заботился.
      - Что ж сразу интерес, - обижается Кузьмич. – Я что, от души помочь не могу?
      Вот странный он человек. Сидит в этом вонючем ангаре, жилье тут себе обустроил, будто в казарме места на всех не хватает. Подковырки эти его постоянные: спросит что-нибудь и смеется над ответом, словно знает что-то, что другим неизвестно.
      - А как думаешь, Зощенко, сколько мне лет?
      - Полтинник, - говорю.
      Смеется, щурится:
      - Бери больше!
      Может, конечно, и больше. Кузьмич у нас самый старый.
      - А ты, Зощенко, в каком году родился?
      - В семнадцатом.
      - Ого! Как Октябрьская Революция.
      Опять смеется. Ну, словно дурачок!
      Отсмеявшись, уточняет, глядит хитро:
      - И сколько же тебе лет, выходит?
      Я прикидываю в уме, тру наморщенный лоб.
      Со временем у нас тут туго: часы нам не положены, календарей тоже нет, дни друг на дружку похожи, особенно если в лазарете лежишь, – немудрено и запутаться. Года три я уже здесь, наверное. В сорок втором меня на Полигон сослали, а значит…
      - Двадцать восемь, - говорю.
      Кузьмич смеется, голову задрав, небритое горло открыв. Потом подвигает деревянный ящик, садится на него, большим немецким ножом открывает американские консервы, достает ложку из-за голенища и начинает есть – как уголь в паровозную топку закидывает.
      - Значит, сейчас сорок пятый?
      Я пожимаю плечами:
      - Наверное.
      - Как думаешь, война-то кончилась?
      - Скорей всего.
      - Мы победили?
      - Конечно.
      - Победили, - соглашается Кузьмич. Кивает долго, на тушенку свою американскую смотрит. Потом плюет в нее, выбрасывает в кучу железной стружки за токарным станком. – Давно победили.
      - В каком году? – спрашиваю я тихо.
      - В сорок пятом, - подтверждает Кузьмич. Я ему верю: он же всё знает.
      - А почему давно?
      - Потому что тебе не двадцать восемь. А мне не пятьдесят.
      Кузьмич не смеется.
      Он встает и уходит в свою каморку. Я решаю еще поспать. Слова Кузьмича, конечно, кажутся мне странными, но он весь такой – загадочный. Что толку рассуждать над шарадами юродивого?
      Я закрываю глаза…
      - Зощенко. Эй, Зощенко!
      Ну нет мне сегодня покоя! В казарму, что ли, пойти?
      - Чего?!
      - Это опять я.
      Кузьмич протягивает мне мятую кружку. Я по его хитрым глазам вижу, что в ней не вода. Принимаю подношение, оглядываюсь – не смотрит ли кто. В три глотка осушаю кружку, выхватываю из руки довольного Кузьмича натёртую солью и чесноком горбушку. Тяну ноздрями острый запах, потом заедаю спирт. Вкусно!
      - Эх, ядреное у тебя топливо, Кузьмич!
      - Первосортное, - соглашается он. Я чувствую, что он тоже принял на грудь – там в каморке своей. Нам хорошо, и мы молчим какое-то время. Но долго молчать Кузьмич не умеет:
      - А скажи мне, Андрюха, за что тебя на Полигон сослали?
      Вообще-то, такие разговоры тут не поощряются. Но спирт свое дело делает, и я признаюсь:
      - За то, что секретный летательный аппарат сбил.
      - Ага, - кивает Кузьмич, и я понимаю, что это ему известно. – А расскажи-ка подробней, как оно так у тебя вышло.
      Я приступаю к рассказу. Кузьмич достает из кармана блокнотик, начинает что-то карандашиком черкать. Я сразу умолкаю: одно дело изустно балакать, совсем другое, когда тебя записывают. Кузьмич, угадав мое беспокойство, показывает листок: он не пишет, он рисует. Спрашивает:
      - Такой летательный аппарат?
      - Ну да.
      На рисунке Кузьмича диск с утолщением в центре, похожий на детскую юлу.
      Я удивлен. Рассказываю, как видел такую вот штуковину в поле, когда наш экипаж назад из разведки боем возвращался. С перепугу пальнули – себя обнаружили. А летательная машина, повреждение получив, зажгла голубые и оранжевые огни, поднялась, будто бы на столбе света, и умчалась на бреющем за лес во вражескую сторону.
      - Ясно, - кивает Кузьмич. – Небось, начальству всё доложил, как было. Они тебя и сдали куда следует.
      - Ага.
      - На Полигон сразу направили?
      - Ну да. Сказали, что я уничтожил секретный летательный аппарат. Велели язык за зубами держать. И предложили на выбор: в лагеря или на Полигон. Ну я и выбрал.
      - Что, даже про срок не спросил?
      - А чего спрашивать? Сколько дали, столько и отбуду. Сам виноват, сам наказание понесу. Да и не жалею я о том, что попал сюда. Полезное же дело делаем – на благо страны.
      - Ну да... – И опять Кузьмич лыбится. – Только вот какой страны?..
      Нет, такие разговоры я с ним вести не собираюсь. Этак и до измены Родине можно договориться.
      - Иди ты, Кузьмич, сам знаешь куда!
      - Ладно-ладно. Не горячись… А ведь ты был прав, Зощенко.
      - Что?
      - По делу я к тебе. Не просто так.
      - Ну?
      - Возьми меня завтра в бой. В экипаж свой возьми…
      Я, наверное, минут пять пялюсь на Кузьмича. Потом понимаю, что он так шутит и хохочу.
      - Я серьезно, Зощенко. Возьми хоть механиком, хоть радистом – я могу.
      - Не смешно шутишь, Кузьмич. Ты же тут сиднем сидишь, с железками копаешься. Какой тебе танк? Какой экипаж? Или тебе моча в голову ударила на старости лет?
      - Попридержи язык, сопляк! – Кузьмич злится. – Да таких, как я, по всему Полигону от силы пять человек!
      - Ну и зачем тебе в бой?
      Они смотрит на меня – явно, решает, стоит ли меня посвящать в свою тайну. Понимает, что без веской причины я его с собой не возьму. Вздыхает. Признается:
      - Вы завтра у пересохшей реки будете сражаться. Пойдете со стороны барханов к поселку. А мне туда очень нужно. Я с одним старым приятелем по рации договорился, он мне передачку там оставит на условленном месте. Ящик такой. Из-под консервов. Вот его я и хочу забрать. Вы меня высадите, где я скажу. А потом подождите.
      - Да ты с ума сошел! Мы тебе что, таксомотор?
      - Я быстро.
      - Нет.
      - Мне очень надо, Зощенко. Вопрос жизни и смерти.
      - Что в ящике?
      Кузьмич мнется, поглядывает на меня. Не хочет признаваться.
      - Консервы.
      - Врешь же, Кузьмич!
      - Вру.
      - Что в ящике?
      - Посылка.
      - Ладно, не хочешь говорить, не надо... Давай я сам эту посылку заберу.
      - Нет. Не могу. Место особое, тайное. Открыть тебе его не могу. Извини. Мне самому туда надо ехать.
      - Вот что ты за человек, Кузьмич!
      - Возьмешь?!
      - Нет.
      - Я же насчет «Майбаха» договорился, – Кузьмич начинает канючить, будто ребенок шестилетний. - Верь мне, упакуют твою машинку на завтрашний выезд по высшему классу! А если захочешь, я и дальше буду тебе помогать. Я тебе такую рацию добуду – закачаешься!
      - Закачаюсь?
      Он отмахивается, смотрит на меня преданно – у нас в части кобель Шарик был, вот он так же в глаза заглядывал, когда ему кости подносили, но сразу не давали.
      - Что в ящике? – опять спрашиваю я.
      - Детали, – Кузьмич сдается. – Запчасти. ЗИП. Только особенные. Мой приятель, про которого я тебе говорил, подшаманил кое-что, проапргрейдил…
      - Чего сделал?
      Опять Кузьмич раздраженно машет рукой.
      - Возьмешь?
      - Ну, не знаю… Дай подумать…
      Жалко мне полкового кобеля Шарика. Добрый он был, ласковый, а не баловала его жизнь. И сдох он плохо, просроченных консервов нажравшись.
      

      
      В конце дня я отправляюсь в казармы, чтобы найти радиста в экипаж.
      Ромка Хохорин, на которого я рассчитывал, – отказывается.
      Харламов отказывается.
      Курочкин отказывается.
      И даже Руслан Гаджиев отказывается.
      Все разводят руками:
      - Кузьмич сказал по секрету, что тебя подобьют. Кузьмич всё знает. Так что - нет, извини, командир, не в этот раз.
      Злой, иду искать Кузьмича.
      Впрочем, что его искать? Он же из ангара ни ногой.
      Врываюсь без стука в его каморку, заставленную аппаратурой. Старый интриган сидит перед включенной радиостанцией, паяет что-то – запах канифоли щекочет мне ноздри. Стоящий на полке круглый громкоговоритель, похожий на бумажную тарелку, изрыгает странную музыку. Я хлопаю дверью, Кузьмич пугается, роняет горячий паяльник на колени, ругается, торопливо выключает радиостанцию – музыка умолкает.
      - Это что такое?! – грозно спрашиваю я.
      - Депеш мод, - говорит напуганный Кузьмич. – Англичане.
      - Чего?!
      Мы смотрим друг на друга. Кузьмич понимает, что сморозил что-то не то. Спрашивает осторожно:
      - Ты о чем, Зощенко?
      - Я о том, что ты предательские слухи распространяешь.
      - А! – Кузьмич облегченно выдыхает, смеется. – Да ничего я не распространяю. Правду говорю. Если не возьмешь меня – сгоришь в танке.
      - Слушай, Кузьмич, ты совсем дурак? – Я аж шиплю от злобы.
      Он достает из-под стола фляжку, взбалтывает, многозначительно на меня смотрит.
      - Возьми меня в экипаж, Зощенко. У тебя же место радиста пока не занято? Ну! А я твой счастливый талисман буду.
      На столе появляются две кружки, консервы, сухари и – о, чудо! – соленые огурцы, ровненькие, как бы восковые, в пупырышках. У меня слюнки текут.
      - Садись, Зощенко.
      Я сажусь. Как тут не сесть? Спрашиваю, на огурцы глядя, бульканье спирта слушая:
      - А что такое Депеш мод?
      - А это, Зощенко, тебе знать не положено… Возьми меня в экипаж.
      Я беру кружку.
      - Нет, не возьму!..
      

      
      Утро.
      В составе взвода выдвигаемся на позиции, катимся по обочине дороги, вздымая клубы пыли. В моем экипаже кроме меня три человека: Антон Шаламов, Юрка Прохоров по прозвищу Тракторист, ну и, конечно же, Кузьмич.
      «Рысь» идет мягко, будто на лапах крадется. Мощный «Майбах» - не мотор, а песня!
      - Правее, - говорю громко, по ненужной сейчас привычке прижимая к горлу ларингофон шлема. – И ходу прибавь. Отстаем.
      - Ага, - отзывается в наушниках голос Юрки Тракториста. – Будет сделано, ваше высокоблагродье.
      Кузьмич хихикает. Ему теперь все можно. Если бы не он, не было бы у нас ни новых шлемофонов, ни нового танкового переговорного устройства.
      - Отставить смех, - говорю.
      Чудо, чудо – даже кричать не нужно!..
      Как начинаются дюны, встаем, слушаем боевую задачу. В это время с севера подходят еще два взвода. Тут танки посерьезней. Вижу три тяжелые машины союзников – ну, эти дадут жару.
      Противник, впрочем, у нас тоже нешуточный. А на Полигоне иначе и не бывает.
      Взводный спрашивает, всё ли мне ясно. Отвечаю, что вопросов не имею, повторяю поставленную перед нами задачу: «зайти к населенному пункту с востока, обогнуть его, по возможности скрытно приблизиться к обозначенным высотам, обнаружить позиции самоходной артиллерии противника, передать координаты и ориентиры.»
      - Приступайте, - говорит взводный.
      Я вижу, как срывается с места «Леопард» Димки Крылова, – перед ним поставлена та же задача, и это уже вызов, уже соревнование.
      - Быстро, быстро, быстро! – ору я.
      Мы с Димкой Крыловым давние соперники.
      Моя «Рысь» будто прыгает вперед. Умеют, все же, фрицы делать технику!
      - Обо мне помнишь? – хрипит в наушниках голос Кузьмича. – Третий дом справа, как я показывал. Встанем там.
      - Под трибунал нас подведешь, Кузьмич! – кричу я.
      - Да какой тут к дьяволу трибунал? – смеется Кузьмич. – Дальше ссылать уже некуда.
      

      
      Проходит всего минут десять, и мы видим вражеский танк. Тяжелый «Маус» ломится через кусты. Вступать с ним в бой я не рискую. Да и надобности такой нет, пока не выполнена главная задача. «Маус» исчезает за дюнами, то ли не заметив нас, то ли приняв за своего. И теперь я понимаю, почему нам с Димкой Крыловым достались сегодня немецкие танки.
      - Левей давай!
      Мы уходим на юг – там должно быть безопасней и потише.
      Кузьмич докладывает обстановку: основные наши силы двинулись маршем на село. Через пять минут добавляет: встреченный «Маус» расстрелян. Еще через пять минут: «Леопард» Крылова обнаружен врагом.
      Нам пока везет: летим на всех парах, прыгаем по пустым песчаным холмам. Впереди уже видны строения и дым пожаров. Где-то там тайник, так нужный Кузьмичу.
      - Кузьмич, как же ты из ангара решился выбраться? Про тебя говорят, что ты трус. Боишься в боях участвовать.
      В танке грохот, но шлемофоны работают отлично.
      - Не трушу, а осторожничаю, - отвечает Кузьмич. Я даже интонации его голоса разбираю. – Мне погибать нельзя, я слишком много знаю.
      - Но в этот бой сунулся.
      - Я всё просчитал. Вероятность не вернуться из этого боя примерно такая же, как вероятность попадания шального снаряда в ангар. Так что я рискую не больше обычного.
      - Наверное, и задание наше знал?
      - Знал. Я же всё знаю.
      - Откуда, Кузьмич?
      - От верблюда.
      Врываемся в село. Третий дом – нахожу его. Это какой-то барак с выбитыми окнами и провалившейся крышей. Выбираю сторону, где можно встать незаметно.
      - Кузьмич, готовься!
      - Всегда готов!
      Юрка Тракторист мастерски подводит танк вплотную к стене. Я даю команду заглушить мотор.
      - Три минуты, - говорю я Кузьмичу.
      - Уже бегу!
      Он срывает шлемофон и, отдуваясь, лезет из танка. Тишина стоит такая плотная, что хоть её ножом режь. Я достаю карту, сверяюсь с ней, прикидываю, где бы я сам развернул артиллерийские установки.
      Проходит уже минут пять. Я теряю терпение и ругаюсь, на чем свет стоит. Мне кажется, что я слышу канонаду; вслушиваюсь напряженно. Вдруг по броне что-то бьет. Я вздрагиваю. Еще удар – и скрежет.
      - Эй, командир! – Кузьмич заглядывает в открытый люк.
      - Давай быстрей, скотина, - рычу я на него.
      - Кто-нибудь, помогите мне!
      Антон Шаламов помогает Кузьмичу затащить ящик. Не знал бы я, что там такое, точно бы решил, что это тушенка.
      - Танки сюда идут, - кричит мне Кузьмич. – Смываемся, пока не поздно!
      Ухает близкий взрыв. Один из домов медленно и красиво рушится – осыпается внутрь себя.
      - Заводи! – ору я.
      Новенький «Майбах» ревёт. «Рысь» дергается, тащит за собой барак, заваливает его. Шаламов около пушки уже готов стрелять, но не знает куда – пока ничего не видно.
      Еще взрыв – совсем рядом. Нас накрывает волной песка и камней. А я вдруг понимаю, что это лупят вражеские самоходки.
      - Не стоять! – ору я. – Полный вперед!
      Мы петляем по селу, будто кот, которому скипидаром зад натёрли. Из-за каменного здания вымахивает «Тигр». Я почти в упор леплю ему в борт. «Тигру» это нипочём, он поворачивает башню в нашу сторону.
      - А-а! – кричит Юрка Тракторист, пытаясь увести машину.
      Шаламов готовит орудие к новому выстрелу.
      «Тигр» вдруг вспыхивает. Мимо нас проносится «Леопард», и я угадываю, что это машина Димки Крылова. Приостановившись, «Леопард» со ста метров добивает охваченного пламенем «Тигра» - у того в стальной утробе рвется боекомплект, и плоская, похожая на консервную банку башня приподнимается, наклоняется и сползает к гусеницам.
      Я представляю, как ликует сейчас Димка. Я радуюсь вместе с ним. Но недолго – мощный взрыв рвет «Леопарду» гусеницу. Крутанувшись на месте, танк встает. Вокруг него очень тесно начинают ложиться снаряды – теперь он легкая добыча для САУ.
      - Связь! – ору я. – Давай связь!
      Мы уходим из-под обстрела.
      - Это «Рысь»! – кричу я, вдавливая в горло ларингофон. – «Серый», ответьте!
      - Это «Серый». Слушаю, «Рысь».
      - Даю ориентиры.
      Мы вымахиваем на вершину холма, обозначенного на карте, как «высота 511». Отсюда я вижу позиции самоходной артиллерии. И вижу, как горит расстрелянный ими «Леопард».
      - «Высота 490», - называю я точку. – Ориентиры: запад - одинокая сосна, восток – водонапорная башня.
      - Понял, - говорит «Серый». – Спасибо «Рысь».
      Я собираюсь ответить «Служу трудовому народу!», но тут в глазах у меня меркнет, а уши забивает звоном…
      

      
      - Зощенко! Эй, Зощенко!.. Зо-щен-ко!
      Я открываю глаза.
      - Горим?!
      Нет, вроде бы, не горим, но от дыма першит в горле.
      - Зощенко! – Кузьмич хватает меня за руку. Он перепуган – лицо белое, губы серые, глаза безумные. - Так не должно быть! Слышишь Зощенко?!
      - Место! – кричу я ему, словно собаке. – Займи свое место, радист!
      Я поправляю шлемофон. Перед глазами скачут радужные круги. Сколько я был без сознания?
      - Потери есть?
      Слышу Прохорова:
      - Шаламов оглох. У него кровь из ушей. Отлеживается тут.
      - Сам как?
      - Нормально, ваше высокоблагродье.
      - Танк цел?
      - Башню, вроде бы, заклинило.
      - А остальное?
      - Пока не знаю, не успел проверить.
      Танк рычит двигателем, вздрагивает.
      - Вроде бы, в порядке, - докладывает Прохоров. – Из боя выходим?..
      Я смотрю на Кузьмича. Он вжался в кресло заряжающего, уставился на меня дикими глазами, шепчет что-то.
      - Шаламов совсем плох?
      - Да, - откликается Прохоров.
      Я припадаю к перископу – ничего не вижу. Открываю люк, встаю в полный рост. Мы всё еще на высоте. Вокруг холма огонь – горит всё: дома, кусты, земля. В стелящемся дымном зареве ворочаются тяжелые туши танков – будто киты плавают.
      Я ныряю в башню.
      - Кузьмич! Заряжать сможешь?
      Он не понимает. Я бью его ладонью по лицу. Он вздрагивает, глаза его проясняются.
      - Твое место теперь здесь, - говорю я ему. – Заменишь Шаламова.
      Он кивает.
      - Прохоров, башню действительно заклинило, будешь сам наводить танк на цель.
      - Ясно, ваше высокоблагродье.
      - Идем в бой. Нашим нужна подмога.
      Кузьмич скулит что-то. Я его не слушаю. Наклоняюсь к нему и говорю жестко:
      - Ты сам напросился. Хочешь жить? Заряжай!
      

      
      Мы врываемся в бой: скатываемся по склону холма и окунаемся в горячий хаос. Я по-прежнему командир, но сейчас от меня мало что зависит. Это Прохоров теперь царь и бог. Что мы можем противопоставить броне и огневой мощи гусеничных чудовищ? Только скорость и маневренность. Прохоров отлично это понимает, и управляемая им «Рысь» словно танцует среди горящих руин раздавленного села.
      - Осторожней, - бормочет Кузьмич. – Осторожней, пожалуйста.
      Он переживает за свой ящик, за его хрупкое содержимое. Страшно трусит. Но дело своё делает.
      Выстрел. Еще один.
      Дышать нечем, дым ест глаза. Я открываю кормовой люк, но легче от этого не становится.
      - Консервы, - кричит Кузьмич. – Мы тут как консервы…
      Два «Леопарда» выходят навстречу. «Рысь» проскакивает меж них, разворачивается. Молодец Прохоров!
      Секундная пауза – выстрел!
      Кузьмич тянет новый снаряд.
      Один «Леопард» начинает дымиться.
      Я победно кричу.
      «Рысь» срывается с места, уходит из-под огня, прячется в дыму. Какая-то махина проходит совсем рядом – её борт заслоняет от нас мир. «Рысь», порыкивая, пятится – мне начинает казаться, что наш танк живое существо.
      Обрушив кирпичную стенку сарая, выбираемся на дорогу. Здесь сошлись две «тридцать четверки» и два немецких «Е-50». В стороне догорает американский «Шэрман». Пока решаю, как помочь нашим, Прохоров уводит танк за укрытие. Немцы на нас не обращают внимания – а зря.
      - Подкалиберный!
      Опять выкатываемся на дорогу, уже представляя, где находятся цели. Прохоров делает невозможное – точно и быстро наводится без прицела.
      Выстрел!
      Опять прячемся за стеной.
      - Попали? – спрашивает Кузьмич.
      - Да! – Я поворачиваюсь к нему, улыбаюсь широко. – Готовь дырку под награду, Кузьмич.
      И тут нас накрывает.
      Я даже не понимаю, что происходит. Мощный удар, хлопок – в горле кровь, в ушах пульсирующий гул. Нас трясет. Я вижу, как мнется броня. Кузьмича выбрасывает из кресла.
      А потом делается темно и тихо.
      

      
      - Зощенко… Слышь, Зощенко… Этого не должно было быть… Я же все просчитал…
      Мне кажется, что я умер и похоронен. Открываю глаза – и ничего не вижу. Пытаюсь руки поднять – не получается. Душно и тяжело. Сильно пахнет бензином.
      Зову:
      - Прохоров… Эй, Прохоров!
      Молчание.
      - Шаламов… Эй, Шаламов!
      Тишина.
      Через какое-то время – то ли через минуту, то ли через час – опять:
      - Зощенко… Эй, Зощенко… Всё не так должно было быть…
      - Кузьмич, ты?
      - Был Кузьмич, да весь вышел.
      - Что там с тобой?
      - Кранты… Капец…
      - Чего?
      - Сдохнем все, вот чего. Придавило меня.
      - Я тоже пошевелиться не могу.
      - Сейчас полыхнем.
      - Не паникуй. Выберемся.
      - Не. Прощай, Зощенко. Засыпало нас.
      - Как засыпало?
      - Стена на нас рухнула. Ты не понял, что ли?..
      Лежим, молчим, дышим. От паров бензина и общей духоты голова идет кругом. По виску течет что-то – то ли кровь, то ли пот. А, может, бензин?
      - Ты горел в танке, Зощенко?
      - Что? Нет.
      - Горел, я знаю… Двадцать шесть раз ты горел, Зощенко. Сорок пять контузий у тебя. Восемьдесят девять ранений. Из них тридцать пять – смертельных. Я статистику собирал. Я всё знаю.
      - Ты бредишь, Кузьмич?
      - Нет, Зощенко. Я тебе исповедуюсь. Не думал я, что так получится. У тебя же на «Рыси» лучшие показатели. Сорок пять выездов, из них только один неудачный. Потому я к тебе и просился. Поэтому тебя и выбрал.
      - Что-то ты врешь, Кузьмич. Я на «Рыси» всего-то семь раз катался.
      - Это в этой жизни. А я тебе про весь срок говорю…
      Лежим, дыхание переводим.
      - Какой срок?
      - Про весь твой срок на Полигоне.
      - Я три года здесь.
      - Ага… - Кузьмич хрипло смеется. Я уверяюсь, что он сошел с ума. – Как же… Семьдесят лет ты тут… Как и я... Мы с тобой ровесники, Зощенко.
      Глухо – будто в другом мире – грохочет канонада. Бой еще идет. Кругом пожары. Сколько у нас есть времени, прежде чем огонь доберется до разлившегося бензина – минута, пять, десять?
      - В тридцать девятом состоялся контакт с пришельцами… - бормочет Кузьмич. – В марте сорок первого они предложили идею создания этого чертового Полигона. Через три месяца все было готово, и сюда начали поступать первые люди и машины…
      - Кто такие пришельцы? - спрашиваю я. – О чем ты, Кузьмич? Молчи лучше! Воздух береги.
      Он меня как не слышит:
      - Полигон вне нашего мира… Это такая капсула, пузырь… Огромная консервная банка… Тут своя физика, и даже время свое… И законы тоже… Пришельцы говорили о скором вторжении… Говорили, что мы будем должны помочь себе сами… Для того и создали Полигон, чтобы собрать тут танковую армаду… Они нас законсервировали, понимаешь? До поры до времени… Семьдесят лет уже, Зощенко! Мы семьдесят лет живем в консервной банке. Думаем, что испытываем танки… И никто ни о чем не догадывается… А если у кого и появляются подозрения…
      Кузьмич кашляет, хрипит.
      - Обычный срок жизни танкиста – три года… Никто разобраться не успевает… Погибает в бою, потом возрождается… Как чистый лист… Такой же молодой… Не помнит ничего… Только приговор… И ссылку на Полигон… Мы клоны, Зощенко. Нас вычеркнули из того мира… И скопировали сюда… И копируют заново каждый раз, когда мы погибаем…
      - Клоуны?
      - Клоны, дурак ты необразованный! – Кузьмич перхает, давится – это он так сейчас смеется. – Я шестьдесят лет тут так живу... Как же обидно умирать! Очнусь в лазарете такой же отсталый болван, как ты сейчас. Только и буду помнить, что в сорок втором случайно раздавил танком штабную палатку… Прощай, Зощенко. И до встречи.
      Я ему не отвечаю. Лежу, думаю, как бы нам выбраться. Ноги не слушаются – кажется, поломаны ноги. Зато начинаю чувствовать правую руку. Откатываю пару снарядов, пытаюсь за что-нибудь зацепиться пальцами. С неимоверным трудом приподнимаюсь, сажусь. Сильно кружится голова – кажется, я сейчас опять упаду.
      Танк вздрагивает. Я думаю, что мне это чудится. Но Кузьмич спрашивает:
      - Что это? – Значит, и он заметил движение.
      Поверху что-то стучит, скрежещет. Действительно, такое ощущение, будто мы в консервной банке, и её сейчас вскрывают.
      - Зощенко, ты слышишь?
      Я мало того, что слышу, я еще и видеть начинаю – розовый дым, кровавые отсветы. Я стаскиваю шлемофон.
      - Горим, Зощенко! – кричит Кузьмич. – Горим!
      Грохот усиливается, танк качается, словно шлюпка на волнах. За считанные секунды становится так жарко, что у меня начинают трещать волосы. Дышать нечем. Я хриплю, хватаюсь за горло.
      - Горим! – Крик Кузьмича – это последнее, что я слышу и помню…
      

      
      В санчасти я лежу почти месяц. Скучаю. Страдаю от ожогов. Поломанные ноги срастаются плохо. Я переживаю, что теперь меня спишут в техники. Обещаю себе, что сразу, как врачи снимут гипс, начну учиться танцевать.
      «Ты горел в танке, Зощенко?» - вспоминаю я слова Кузьмича.
      - Силуянов, - спрашиваю я у соседа по палате. – Ты знаешь, кто такие пришельцы?
      Силуянов мотает головой. Он смотрит в книжку, ему не до моих глупых вопросов.
      - Что читаешь? – спрашиваю.
      - Война миров. Англичанин какой-то написал. Уэллс.
      - Англичанин? А про Депеш Мод там что-нибудь есть?
      - Слушай, Зощенко, помолчи, ладно? – Силуянов сердится.
      - Ну про что хоть там, в книжке-то?
      - Про марсиан. Как они на Англию напали. Я дочитаю и тебе дам. Интересно. У них машины такие еще были, на трех ногах.
      Я почему-то вспоминаю подбитую мной летающую машину, ту, которую без моего описания нарисовал в блокноте Кузьмич.
      «Двадцать шесть раз ты горел, Зощенко. Сорок пять контузий у тебя…»
      Нашу «Рысь» выволок из-под завала тяжелый «ИС-7». Нас у Кузьмичом достали за минуту до того, как в горящем танке начали рваться снаряды. Прохоров и Шаламов остались внутри.
      «Погибает в бою, потом возрождается… Как чистый лист… Такой же молодой…»
      Мне нечем заняться.
      - Ты мне дай почитать книжку-то, ладно? – говорю я.
      - Сказал же – дам! – опять сердится Силуянов.
      - И если там про клонов что-нибудь будет, ты мне скажи.
      - Да нет там никаких клоунов!..
      Я отворачиваюсь лицом к стене. Лежу и думаю о разном.
      У меня много времени.
      Целый месяц.
      И даже больше.
      

      
      После выписки я получаю с доктора свои сэкономленные наркомовские, добываю две банки тушенки и сразу отправляюсь в ангар.
      Кузьмич встречает меня недобро, смотрит с подозрением, осторожно. Я показываю ему аптекарскую банку с водкой, громыхаю сложенными в карман консервами. Он молча сторонится, пропускает меня в каморку.
      Садимся.
      Опять Кузьмич достает огурцы. Поразмыслив, пожавшись, вынимает из ящика солёное, чуть подкопченное сало.
      Так ни слова ни говоря, открываем консервы, режем хлеб и прочий харч, разливаем по кружкам водку. Смотрим друг на друга. Чокаемся. Пьем.
      - После первой не закусываю, - говорит вдруг Кузьмич и лыбится.
      Я его не поддерживаю: беру прозрачный ломтик сала, кладу на тонкий кусок хлеба, сверху огурчиком накрываю. Щурюсь – эх, хорошо!
      - Поговорить пришел? – спрашивает Кузьмич.
      Киваю. Начинаю издалека:
      - Я тут, пока лежал, с доктором своим поприятельствовал. Хороший человек, безотказный.
      - Ну? – говорит Кузьмич.
      - Навел у него справки. Насчет Шаламова, Юрки Тракториста и Димки Крылова.
      - Ага, - кивает Кузьмич.
      - Доктор говорит, такие к ним не поступали.
      Я жду, что скажет Кузьмич. Он молчит, разливает водку. Его руки обожжены – так же, как и мои.
      - Шаламов, Крылов и Прохоров поступили к соседям, - говорю я. – Через два дня после нашего боя. Все трое как бы с контузией. И как бы с потерей памяти. Отлежались два дня и были зачислены в строй.
      - Интересно, как доктор это узнал, - бормочет Кузьмич.
      - Это они? – спрашиваю я.
      - А кто же еще.
      - Клоуны?
      - Клоны, - поправляет меня Кузьмич. - Только ты их больше не увидишь. А если бы даже и увидел, то они все равно тебя не вспомнят. Они сейчас всё заново начали. На новом месте.
      Мы осушаем кружки. Кузьмич долго и вкусно закусывает, урчит аж, словно кот. Потом встает, выглядывает из каморки, запирает дверь. Включает свою аппаратуру, крутит вареньер, настраивается на какую-то негромкую музыку.
      - Депеш мод? – спрашиваю я.
      - Энигма.
      Разливаем по третьей. Ждем, греем кружки в руках, сало посасываем, наслаждаемся уютом.
      - Значит, поверил, - говорит Кузьмич. – Никому, надеюсь, не рассказывал?
      - Нет. Нельзя, наверное.
      - Нельзя. Нас таких человек пять по всему Полигону. Теперь вот шесть… Дурак я, что проболтался.
      Музыка кончается. Веселый мужской голос начинает что-то говорить. Я невольно прислушиваюсь:
      «… но нужен ли нам этот праздник? Что мы празднуем девятого мая? Победу? И чью же?..»
      - О чем это он? - спрашиваю у помрачневшего Кузьмича.
      Кузьмич встает, выключает радиостанцию. Не отвечает – не хочет, видимо, говорить на эту тему.
      - Это ведь оттуда музыка? – спрашиваю. – Снаружи? С большой земли?
      Он кивает:
      - Да. Мы научились перестраивать радиостанции, чтобы принимать внешние сигналы.
      - Вот, значит, что в том ящике было.
      - То, да не то, - говорит Кузьмич. – Это мне американец посылочку переслал. Чтобы я одну новую штуковину собрал.
      Он снимает промасленную мешковину с какого-то электронного устройства, похожего на осциллограф. Включает его, дает ему прогреться. Зовет меня:
      - Садись ближе.
      Я пересаживаюсь, смотрю в зеленовато-серый экран. Кузьмич возится с подвывающим прибором, крутит ручки, бормочет что-то про сбивающиеся настройки, плохую антенну и неустойчивый сигнал.
      - И что будет дальше, Кузьмич? - спрашиваю я.
      - Сейчас настрою, увидишь.
      - Да я не про осциллограф твой… Что с нами всеми будет?..
      На экране что-то происходит. Я вглядываюсь в светящиеся линии, угадываю очертания человеческого лица, чуть отодвигаюсь, чтобы лучше видеть.
      - Враг пришел, - бормочет занятый Кузьмич. – Но эти дураки еще ничего не поняли. Так что скоро всё кончится. Полигон свою задачу выполнил.
      - Что ты там бормочешь? – сказать честно, меня больше занимает живая картинка на экране осциллографа, чем слова Кузьмича.
      - Да ты сам послушай…
      Изображение на экране делается чётче – теперь можно даже буквы прочитать, закрепленные на стене позади человека: «Новости». Из треска и гула выделяется голос:
      «…сведения о необычных летающих объектах поступили так же из Владивостока. Имеющейся информации пока недостаточно, чтобы делать какие-то выводы. Но местные жители связывают пожары и взрывы на военных складах с полетами светящихся шаров. Кто-то даже говорит о похищении людей…»
      - Кончается твой срок, Зощенко, - говорит Кузьмич.
      Я выпиваю водку, кладу тающий ломтик сала на язык. И задаю вопрос, который еще в санчасти не давал мне покоя:
      - Если всё так, как ты говоришь… Зачем вообще надо было создавать этот Полигон? Неужели на большой земле до сих пор лучше наших танков ничего не придумали? Столько времени прошло – разве там другого оружия не появилось, мощного, нового?
      - Оружие появилось, конечно, - говорит Кузьмич.
      - Ну?! Так зачем надо было консервировать на Полигоне все эти танки? Они же, наверное, давно устарели. Клепали бы новые, готовились бы к войне миров!
      Кузьмич смотрит на меня как на больного.
      - Дурак ты, Зощенко. В самом деле не понимаешь или притворяешься?
      Я смотрю на него, пьяными глазами хлопаю. Требую:
      - Объясни!
      Он подвигается ко мне:
      - Да, Полигон – это такие консервы. Тут ты всё правильно понял. Только не танки в эти консервы закатали. Совсем не танки.
      - А что же?
      - Тебя и меня, Зощенко! – Кузьмич повышает голос, ладонью по столу хлопает. - Людей. Героев. Всех нас – воевавших. Таких как Шаламов, как Юрка Прохоров, как Димка Крылов. Это нас законсервировали, нас, а не танки!
      - Зачем? – удивляюсь я.
      - Да потому, что таких людей больше не делают, Зощенко, - Кузьмич перестает кричать, говорит тихо, устало и зло. - Танки там научились делать лучше, а вот людей – нет. Я шестьдесят лет слежу, что на большой земле происходит. Сердце кровью обливается, а я слушаю это грёбаное радио и всё жду, когда же нас, наконец, выпустят... – Он сжимает кулаки. – Вот что я тебе, Зощенко, скажу. Не осталось больше настоящих людей. Были они еще какое-то время – после нас. Но потом тоже сгинули. Так что мы – последние. Мы - консервы…