Михаил КЛИКИН

      Лучше "Нивы" машины нет. Для Володьки это была безусловная истина, как "дважды два – четыре" или "Волга впадает в Каспийское море". Он, случалось, засматривался на другие автомобили, приглядывался ревностно, и, в принципе, мог бы купить какой-нибудь подержанный Лэндкрузер, вроде того, что был у городских кладоискателей, приехавших в Матвейцево и задавленных обвалившимся старым домом, о котором по всему району недобрые слухи ходили. Да только что с этим Лэндрузером делать, если у него, к примеру, ступичный подшипник загудит, или посередь поля амортизатор лопнет? Да чего тут рассуждать: там один бампер, как половина "Нивы" стоит!
      "Нив" у Володьки было аж три штуки. Одна – для жены, с шумкой по всему салону, с понтовой музыкой, с ёлочкой-вонючкой, с занавесками и с собачкою, болтающей головой; вторая – для повседневной езды, серенькая, неказистая, простенькая: ни гаишникам, ни завистникам в глаза не бросающаяся; и третья, самая любимая, длинная – это для "экспедиций". Третью "Ниву" Володька звал Аллигатором, и загонял её порой в такие грязи, откуда, действительно, выбраться мог только настоящий крокодил. Стояли на “Аллигаторе” две лебёдки, кенгурятник и длинный широкий багажник на крыше с парой убранных под чехлы запасок. Двигатель Володька сам растачивал, кованые поршни ставил, с карбюратором химичил, коробку перебирал, перестраивал. За колесами ездил в соседнюю область, потому что того, чего хотелось, ближе найти не мог.
      “Аллигатора” своего Володька по всякой ерунде не беспокоил. Выгонял его из гаража только если подозревал, что другая машина к планируемому месту не пройдет. К "экспедициям" Володька готовился всерьез: сверяясь со старыми картами и с доступными в Интернете спутниковыми снимками прокладывал маршрут, заносил в навигатор точки; наводил справки о живущих в тех местах людях, и о живших прежде, записывал фамилии, чтобы при случае представиться родственником; самым тщательными образом проверял состояние машины, а потом гонял по окружной дороге и ближайшему пастбищу, выслушивая подозрительные стуки. Еды набирал на неделю, воды запасал дней на десять, бензина в три раза больше необходимого заливал. Укладывал в просторное грузовое отделение, располагающееся сразу за водительским сиденьем, палатку "Тайга", газовую горелку с баллоном, связку удочек, китайский спальник, коврик-"пенку", пару одеял, набор походной посуды и самодельный, по журналу "Радио" собранный металлоискатель. Ружья у Володьки не было, боялся Володька ружей, зато имелись у него травматическая "Оса", которой он однажды от стаи полудиких собак отбился, прихватистый топор с резиновой ручкой, длинный тесак, изготовленный поселковыми "химиками", и набор просроченных сигнальных ракет – их Володька держал в железном ящике на крыше - для пущей безопасности.
      В свою последнюю "экспедицию" Володька ракеты не взял, скрутил ящик с верхнего багажника, снял, освобождая место, будто предчувствуя, что пожива будет богатая.
      В Росцыно, насколько он знал, уже лет пять никто не наведывался.
      

      
      Точно по границе двух соседних областей протянулись широко болотистые торфяники с глубокими карьерами старых выработок. Езжих дорог там было две – одна огибала торфяники с запада, другая – с востока. Деревенька Росцыно располагалась точно между ними: что от одной дороги скакать двенадцать километров по бугристым лугам, что от другой ¬– те же двенадцать через такие же дикие пустоши. Старые подъезды к деревне еще можно было угадать по редким электрическим столбам, черным и покосившимся, по заросшим крапивой валам, по прогалам в кустах на месте бывшей колеи. Но с каждым годом приметы эти становились всё менее отчетливыми, и прочитать их мог лишь тот, кто бывал здесь прежде.
      Володька на память не надеялся; он больше полагался на навигатор и старые, некоторые аж царских времен, карты. В Росцыно за всю свою жизнь он наведывался лишь несколько раз и всё в одно лето. Было это очень давно, когда он числился в совхозе учеником механизатора и на тарахтящем Т-40А раз в неделю отвозил студентам-стройотрядовцам флягу с молоком, половину бараньей туши, двадцать буханок хлеба и четыре блока сигарет "Шипка" или "Ту-134". Всё остальное стройотрядовцы добывали на окрестных полях и у местных жителей. Саму деревню Володька помнил смутно. В память врезался только один дом, стоящий как раз на въезде. Был он построен, видимо, каким-то местным маргиналом, и фасад его смотрел не внутрь деревни, как принято, а наружу. Да и стоял дом отдельно от всего посада - словно отвернулся от соседей, поворотился к ним задом, крепко на что-то обидевшись. Большой дом, заметный. Володька однажды поинтересовался, кто там живет, но внятного ответа не получил.
      Теперь у него была возможность это выяснить.
      Володька по опыту знал, что заброшенные дома могут многое рассказать о хозяевах. Особенно если дома эти стоят в стороне от больших дорог, вдалеке от крупных посёлков, недоступные для вандалов и любителей чужого имущества.
      Себя Володька ни к вандалам, ни к воришкам не причислял, считая, что занимается благородным делом, сродственным науке археологии. Он даже шляпу купил себе как у Индианы Джонса, в ней и приходил в областные музеи, предлагая приобрести старые вещи. От музеев, кстати говоря, выгода получалась невеликая, разве только тешили самолюбие крохотные таблички с упоминанием его имени: вот этот, мол, крестьянский серп конца девятнадцатого века найден жителем села Мосейцево Владимиром Топоровым, и этот ухват тем же товарищем подарен, и ступа деревянная, и набор веретён, и сито, и коромысло... В музеи Володька отдавал требуху, какую не жалко. Для вещей посерьезней у него имелись другие покупатели. Лари и сундуки сдавал он городским дизайнерам; они же десятками брали у него кринки и чугунки, керосиновые лампы и самовары, вязаные из лоскутов половики и фабричные гобелены с медведями, ходики с гирями, литые утюги, старые телевизоры и ламповые радиолы – всё это шло на оформление интерьеров ресторанчиков, гостиниц и загородных домов, благо мода на сельскую старину крепла год от года. Особый доход получал Володька с коллекционеров. Ёлочные игрушки, монеты, марки, открытки, колокольчики, куклы, календари, граммофонные пластинки – такое добро было ценней всего. Впрочем, нет – иконы, пожалуй, ценились выше. Но с иконами Володька осторожничал, продавал их только через проверенных людей, по одной, по две, и для каждой доски готовил подробную легенду: где её нашел, или у кого купил, или на что выменял. Археология археологией, но шариться по чужим домам, пусть и давно брошенным, дело, на взгляд закона, неправильное и преступное. Так что лишнего внимания Володька не искал. А за иконами в государстве присмотр особый, это не марки какие-нибудь и не безобидные колокольчики. Стоит ли рисковать из-за нескольких тысяч, а пусть даже и десятков тысяч рублей?
      Володька к деньгам не жадничал, не такое у него воспитание было. Да, зарабатывал неплохо, дом отгрохал, три "Нивы" держал, мог бы и нестарый Лэндкрузер, имейся такая надобность, купить. Но за барышом не гонялся, нет. Само всё как-то в руки приходило. Что дело, что правильные знакомства, что деньги.
      Не в деньгах счастье-то – правильно сказано.
      Вот и берегся Володька. Икон сторонился; золота, если б оно вдруг попалось, наверное, не взял бы. Избы, у которых еще могли объявиться хозяева, в которых еще можно было углядеть признаки недавнего пребывания людей – дачников ли, охотников или рыбаков – Володька старался не обирать. Только в блокнотике делал себе пометочку: вот, мол, в Осташкове два прохудившихся дома еще года три, наверное, простоят – и уходил восвояси до поры, до времени. Деревень-то пустых и мертвых вон сколько! А другие еще только вымирают, безлюдеют – годков через восемь и туда можно будет наведаться.
      Да, понастроили прадеды, обосновались; думали, наверное, что на века. Но внуки их удержаться на земле не смогли. Не захотели, вернее сказать.
      А и понятно почему. Рыба ищет, где глубже, человек – где лучше. Вот если бы в деревне все как Володька Топоров жили, разве ж уехали бы?
      Ну, наверное, кто-то, всё же, уехал бы.
      Но кто-то ж и остался б.
      Потому что, если у тебя есть "Нива", то ты из самой глухой деревни до районной цивилизации за час докатишься. А что такое час? - тьфу! Москвичи, вона, по два с лишним часа от дома до работы добираются, а у них там метро и троллейбусы с трамваями.
      Вот дал бы Хрущев в свое время каждому крестьянину по личной машине, глядишь, всё иначе бы вышло.
      Ну или Брежнев…
      

      
      “Аллигатор” хозяина не подвёл, отработал на маршруте по высшему разряду. Бодро пробежался на шоссе, гремя об асфальт жесткими шинами; лишь немного сбавил скорость, съехав на подсыпанную гравием грунтовку. На бездорожье катился ровно, легко подминал низкие кусты, в лужах зря не буксовал, и даже по разбитой лесовозами колее прополз уверенно, не надрываясь. Володька от вождения получал исключительно положительные эмоции, только осторожничал, проезжая по местам бывших деревень Гольчихи и Жирова – ямы сгнивших колодцев не затягивались долго, не дай Бог угодишь в такую колесом...
      Росцыно он распознал километра за три: увидел кроны могучих вётел. Признак верный, примета почти безошибочная – там, где собрались эти огромные дремучие ивы, прежде обитали люди. Других следов может уже не остаться, даже бугры на месте изб могут стать неразличимы, но корявые старые дерева, будто надгробные памятники, всегда укажут место ушедшей под землю деревни.
      Росцыно под землю ушло не всё.
      Володька специально свернул с проложенного курса, заглушил "Ниву" на лысом темечке округлого холма, опустил стекло и минут двадцать, покуривая, внимательно оглядывал округу через "морской" бинокль БПЦ-2, оставшийся от отца-охотника. Слушал, не мекнет ли вдалеке коза, не заскрипит ли, повизгивая, ворот колодца, не тявкнет ли собачонка, не заклохчет ли истерично курица, разродившись яйцом, не зазвенит ли пила.
      Володька осторожничал. Знал, что и в брошенных, вроде бы, деревнях можно наткнуться на какого-нибудь таящегося отшельника, а то и на целую банду. Сам он с такими людьми не встречался - не доводилось, слава Богу. Но слышал Володька и про лютых беглых зеков, и про скрывающихся от бандитов должников, и про нерусских нелегалов, потерявшихся на русских просторах, и про городских “синяков”, поменявших городскую квартиру на гнилую халупу с ящиком палёной водки внутри.
      Ничего подозрительного под росцынскими вётлами Володька не углядел, ничего особенного не услыхал. Выщелкнув окурок в окно, он завел машину и направил её вниз по склону безымянного холма, у которого – вот наверняка! – в прежнее время имелось собственное имя.
      

      
      Деревню Володька, конечно же, не узнал – очень уж она одичала. Черные кривые избы чуть не по самую крышу заросли борщевиком, крапивой да могучими лопухами – просто так не пройдешь, прорубаться надо. Место прежних огородов поделили меж собой лебеда, терновник и малина. Запущенные палисадники у домов гуще тропических джунглей сделались, раздались вширь, изнутри ломая сгнившие изгороди. От дороги только намек остался – ну да “Аллигатору” было не привыкать, он пёр будто трактор, оставляя в дремучей траве приметную просеку.
      Светло блеснула за кустами вода, и Володька вспомнил, что в той стороне должен быть пруд. А недалеко щитовой барак стоял, где студенты жили.
      Он заглушил “Ниву”, решив пока не следить лишнего. Посидел в машине, открыв окна, неспешно и с удовольствием высмолил еще сигаретку, потом перекусил домашними бутербродами. Всё было тихо.
      Он поднял стёкла, достал полуметровый тесак и положил его на колени. С пассажирского сиденья взял “Осу” в самодельной кобуре, нацепил её на широкий ремень. Раздавил двух жирных слепней, залетевших в салон. И, мысленно пожелав себе ни пуха, ни пера, открыл дверь и прыгнул в глубокую траву.
      Он еще не знал, куда именно направится, когда запирал машину и обходил её кругом, осматривая колеса и проверяя подвеску. Но вот он поднял глаза – и сразу же увидел тот самый дом: большой и крепкий, отвернувшийся от соседей, нарушивший стройность посада.
      Володька сунул брелок с ключами в карман и, помахивая тесаком, направился к этому двухэтажному великану.
      

      
      Дом был старый, дореволюционный, и принадлежал он, определенно, кому-то из прошлых местных богатеев. Простые крестьяне таких хором ни при царе, ни при советской власти не строили – первый этаж кирпичный, верх рубленый, крыша с башенкой железом крытая, входа два – это не считая лаза в подпол и двери со двора. Выглядел дом неважно – печная труба рассыпалась, кровельное железо сгнило до дыр, сруб заметно просел одним углом, отчего между крышей и верхним венцом образовалась треугольная щель, из которой выбивались какие-то сивые лохмы: не то перепрелая солома, не то сухой мох или пакля.
      Володька всё вокруг истоптал, исследуя подходы к дому. Телефоном своим с разных точек всякое интересное сфотографировал – истёртую надпись “молоко” на кирпичной кладке, жестяную табличку с еще угадываемым изображением лопаты, здоровенный замок на воротах двора, весь в рыжей ржавой чешуе, гранитные ступеньки, в землю вросшие.
      Главный вход был заперт изнутри – но Володьку это ничуть не удивило. Он и сам частенько закрывал парадную дверь из дома, а на улицу выходил через пристроенный сарай.
      Выламывать запоры Володька не решился – только покачал рассохшуюся дверь плечом, заглядывая в черную, пахнущую затхлостью щель и слушая бряцанье натягивающейся цепи. В дом он залез через развалившийся скотный двор, благо дыр в его стенах образовалось предостаточно.
      Во дворе Володька нашел первую поживу: сопревшую упряжь, хомуты, мятый самовар, резак для самосадного табака, керосиновую лампу без стекла, большую кринку и маленький чугунок. Барахло это ценности не представляло, но его наличие указывало на то, что мародеры этот дом обчистить не успели, а значит здесь можно рассчитывать на хорошую добычу. Володька приободрился.
      Вход в дом со двора тоже оказался заперт изнутри. Это было странно. Наверное, Володьке следовало насторожиться, но он к своему открытию отнесся спокойно – мало ли какие еще выходы могли оказаться в таком большом доме? Ну, заперли хозяева свое жилище перед отъездом – а сами, например, через окно выбрались. Эту дверь Володька выломал без колебаний, орудуя подобранным здесь же ломиком. Пригнувшись, шагнул через истертый порог и оказался в темном коридоре – холодном, тесном и гулком. В примыкающих крохотных закутках, должно быть, когда-то ютилась обслуга. Когда господ не стало, и у дома появились новые хозяева, здесь, видимо хранились домашние заготовки, дрова и всякий хлам – корзины, мешки, ненужная мебель. В дальней каморке Володька обнаружил пыльные кипы книг и очень обрадовался – букинисты были одни из лучших его клиентов. Но радость Володькина поутихла, когда он разобрал несколько стопок. Старинных изданий здесь не нашлось, все книги были помечены печатями школьной библиотеки – давно не существующей. Должно быть, когда школу-трехлетку расформировали, ушлый хозяин подсуетился и уволок часть книжного фонда в свои закрома. Из той же самой школы, очевидно, происходили и разнообразные учебные плакаты, которые, как позже выяснилось, висели по всему дому: “Паровая машина Ползунова”, “Устройство Солнечной системы”, “Съедобные и ядовитые грибы”, “Скелет человека”. Особенно странно они смотрелись рядом с иконами в углу просторной горницы.
      Володька довольно быстро разобрался в путанной планировке дома: жилых комнат здесь было всего две, обе на втором этаже, остальные помещения – многочисленные чуланы и две горницы – не отапливались. Небольшой зал, расположенный на первом этаже, Володька, несмотря на царящие там темень и затхлость, прозвал “парадным” – сюда сходились все коридоры, здесь была лестница наверх, отсюда можно было выйти на улицу. Белёные кирпичные столбы подпирали потолок зала у дальнего угла. Володька долго не мог понять их назначение, и только поднявшись наверх, да наскоро обследовав жилые комнаты, сообразил, что на столбах этих стоит русская печь.
      Добра в доме скопилось изрядно, только вот ничего сколь либо ценного Володька пока не приметил. Разве только иконы – но и они, кажется, ничего особенного из себя не представляли – обычные доски, да картонки с картинками. Володька, впрочем, не расстраивался – делать какие-то выводы пока было рано, работа ему предстояла большая: надо было перерыть все лари, все шкафы и комоды, заглянуть в каждый темный угол, забраться на чердак – там-то часто и попадались самые интересные вещи.
      Он уже высчитал по настенным календарям, по газетам, по дюжине примет, что дом стоит покинутый лет десять. Одна только странность смущала – в двух жилых комнатах было непривычно чисто: ни тебе хлопьев пыли, ни дремучих паутин, ни дерьма мышиного. Но кроме этого еще что-то неясное тревожило Володьку; какое-то смутное недоброе ощущение не отпускало его – будто бы в тех комнатах он то ли почуял чего, то ли увидел краешком глаза, то ли услышал... Не заметил, не обратил внимания сразу – но в подсознании ежом засело неудобное чувство, и теперь оно ворочалось, ерошилось, кололось, хотя Володька давно уже ушел вниз и занялся делом, чуланы да закутки последовательно обыскивая.
      А потом он как-то вдруг сразу понял, осознал, что же это такое ему покоя не дает, – на него словно просветление снизошло. Он выпрямился, замер, дышать боясь. В горле вмиг пересохло.
      Он вспомнил: там – в одной из комнат наверху – что-то негромко, но вполне отчетливо тикало.
      

      
      Он долго стоял в глухом чулане, окруженный светодиодными “кемпинговыми” фонариками, и вслушивался в ставшую зловещей тишину. Ноги затекли, а он боялся пошевелиться. В голову байки какие-то лезли: про домовых, про злыдней банников, про лешего, прирученного деревенскими старухами. Вспомнились беглые уголовники, сгинувшие в лесах района.
      Нет-нет! Уголовников тут быть не может, они бы и вокруг дома наследили, и в доме бы следы оставили – как бы ни тихорились.
      Володька чуть успокоился.
      А не почудилось ли ему это тиканье? Или это насекомое какое щелкало? А пусть даже и часы! Может, кварцевые, с мощной батарейкой. Были такие лет десять назад? Были. Пусть не десять, пусть восемь. Или семь... Могут часы так долго проработать? Ну, раз тикают, значит, могут...
      Он приободрился, сел на рассохшуюся бадью, вытащил “Осу” из кобуры. На часы свои наручные поглядел и удивился – уже почти вечер, надо же! Увлекся, чужие вещи разбирая, к выходу ценное стаскивая. Скоро надо будет на ночлег устраиваться. Но только не здесь, нет. Володька редко оставался ночевать в брошенном жилье, всегда торопился уйти из пустого дома до наступления темноты. В таких местах и днем-то жутко бывает, особенно в непогоду, а уж ночью-то... Ночевал Володька обычно в “Ниве” – у него и занавесочки на окнах были, и шторка на присосках для лобового стекла имелась. Закроешься наглухо, задернешься, китайский фонарик затеплишь, радио тихонько включишь, ноги в одеяло завернешь. На сиденье соседнем фанерку устроишь, на ней – кофеек в термосе, хлеб с колбасой, яйца, помидорки... Тесновато, зато всё под рукой, зато всё свое – родное, знакомое, уютное. А случись чего: ключ повернул, газу наддал – поди-ка догони! “Аллигатор” – что танк...
      Володька боком выбрался из чулана, глянул в крохотное оконце, мутное от многолетней грязи. Часа два до сумерек есть. Можно еще выяснить, что это там тикало в верхней комнате. Вот вспомнить бы еще – в какой именно.
      Он собрал фонари, распихал их по карманам. Налобный фонарик на полный свет переключил. “Осу” еще раз проверил. Ключи от “Нивы” в нагрудный карман переложил. Найденный патефон “Дружба” к выходу отнес, поставил рядом с прочими находками. Потоптался в “парадном”, на лестницу поглядывая, к тишине прислушиваясь – тянул время, с духом собирался.
      Нет, не может такого быть, чтобы в мертвом доме десять лет часы шли! Наверняка, почудилось. Или, действительно, сверчок какой-нибудь голос подавал.
      Володька встал на ступеньку, за шаткие перила правой рукой держась. Шагнул выше, наверх глядя.
      В таких мёртвых домах чего только иной раз не померещиться. Уж вроде бы привыкнуть давно пора – а каждый раз в дрожь бросает: то будто тень какая за спиной встанет, то словно кто-то невидимый за руку тронет или по волосам огладит, то голос какой послышится, а то и просто беспросветная жуть навалится так, что не продохнешь. Блажь, конечно.
      Только вот ночью от такой блажи и умом двинуться можно...
      

      
      Не было ничего наверху. Ни в одной комнате – в той, что побольше, ни в другой – в той, что поменьше. И в кухонке, отделенной от большой комнаты дощатой перегородкой, тоже не было ничего, что бы тикало, щелкало или стучало.
      На шкафу высоко стоял круглый будильник – молчал.
      На стене ходики висели – стояли.
      Старая радиоточка выключена была.
      Ламповый телевизор под ажурной салфеткой лет двадцать, как минимум, не работал, роль тумбочки исполнял.
      Успокоившийся Володька всё обошел, всё пощупал, проверил – тихо везде было. Ни тебе насекомых, ни грызунов, ни домовых. Под железную кровать заглянул, по стенам постучал, на продавленном диване с откидывающимися валиками попрыгал – за такой диван, если его почистить да подлатать, тыщ десять легко можно выручить. Гобелен над ним, конечно, такой выручки не даст, но гобелен вывезти – плевое дело, не то что диван неподъемный.
      Сел Володька за стол, серую скатерть задрал, ящик выдвинул, разбирать начал: очки – безделица, конь деревянный шахматный – хлам, тетрадь “Общая” с карандашными записями – мусор. А вот три рубля доперестроечные – это в карман. Значок “Олимпиада-80” – сгодится. Толстая пачка писем – хорошо; сейчас копаться некогда, но, наверняка, несколько интересных марок на конвертах найдутся. И почтовые открытки туда же, к письмам, – знатоки приедут, выберут ценное, штучное, а остальное скопом купят.
      Одна открытка упала под стол, перевернулась. Володька наклонился, поднял её.
      “Здравствуй бабушка!”
      Почерк детский, буквы неровные.
      “Паздравляю тебя с Днем Рождения!..”
      Он посмотрел на линялые портреты в рамах под мутным стеклом. Интересно, где здесь эта самая бабушка? И кто остальные люди?
      “Мама говорит что отпустит меня на всё лето к тибе. Если я буду хорошо учится...”
      Где сейчас этот мальчишка? Кем он стал? Помнит ли свою деревню, хочет ли увидеть этот дом? Как знать, может он прямо сейчас пробирается сюда на каком-нибудь внедорожнике.
      “Я обязательно к тебе приеду. Привезу подарок. Так что жди!..”
      Бабушка внука любила – это тут сразу в глаза бросается: вон, кухонная перегородка вся детскими рисунками увешана. Канцелярские кнопки заржавели, бумажные листочки свернулись, но карандашная мазня не выцвела, не побледнела... А в раму зеркала мальчишечьи фото заправлены – пожелтевшие уже; дюжина, не меньше.
      “Поздравляю еще раз. Желаю тебе здоровья и много-много-много лет жизни...”
      Убрал Володька открытку в сумку к остальным письмам, свою бабушку вспомнил. В комод заглянул – чайное ситечко взял, щипцы для колки сахара, ажурный подстаканник, коробочку из-под леденцов дореволюционную, интересный пузырек не то из-под духов, не то из-под лекарств – всё это на платок здесь же найденный уложил, в узел увязать приготовил. В сундуке, у печи стоящем, обнаружил стопку журналов “Новый мир” за семьдесят первый и семьдесят второй годы, полистал, но не позарился. А вот старое издание “Робинзона Круза” прихватил. Очень обрадовался, карточки с кинозвездами на дне сундука обнаружив. И патефонные пластинки все выгреб.
      Много всего набрал, а еще больше осталось. Часы-ходики, вон, с кукушкой каких-то денег стоят. Гирьки – как шишки, на циферблате картинка с медведями еще различима.
      За часами и остальным надо будет еще раз вернуться, пока светло, пока не страшно...
      Вышел Володька из комнаты, придерживая локтем распухшую сумку, волоча узлы, добром набитые. Спустился вниз, к выходу. Запор снял, цепочку с крюка скинул, дверь отворил, свежего воздуха вдохнул, улыбнулся.
      А хорошо съездил!
      Всегда бы так...
      

      
      Всю добычу Володька перетаскал в “Ниву” минут за сорок, разложил аккуратно, чтобы видно было, сколько еще места остается, – что-то разместил в салоне, что-то на крыше под брезентом закрепил. Машину к крыльцу перегонять не решился, лишних следов не хотел оставлять. Когда работу закончил, на часы глянул, на солнце посмотрел. Подумал о пропущенном обеде и скором ужине, но решил с едой погодить. Воротился к двухэтажному дому быстрым шагом, почти бегом, торопясь оставшееся светлое время провести с пользой. Внизу не задержался, сразу наверх пошел. А когда по лестнице поднимался, ключи от “Нивы” на пальце крутя, услыхал отчетливый звук – будто стукнуло в доме. Но не напугался, решил, что упало что-то, он ведь сегодня много чего тут переворошил, потревожил.
      В комнату с печкой войдя, сразу к часам с кукушкой направился. И встал, тиканье услышав.
      То самое.
      И не сверчок это был, не насекомое. Нет.
      Это часы тикали. Щелкали негромко. Маятником помахивали.
      Володька икнул, глазам не веря.
      Ходики – с кукушкой, с гирьками-шашками, с медведями на циферблате – шли.
      Может это сквозняк маятник подтолкнул, механизм запустив, а может какая пылинка, гостем потревоженная, из шестеренок выпала, и часы сами собой после многолетнего простоя заработали.
      Может...
      Володька пытался еще какое-нибудь объяснение придумать. По сторонам озирался. Слюну загустевшую глотал.
      Может...
      Он увидел, что гирька поднята, понял, что кто-то в его отсутствие подтянул железную шишку за цепочку – пусть и не до самого верха, но заметно. Обругал себя, приободрить пытаясь: да сам же ты, наверное, и подтянул, мимо проходя. Дернул безотчетно. А то и случайно зацепился, когда вещи тащил.
      Может и так... Да только тиканье-то он и раньше слышал, когда в первый раз сюда заходил. Теперь-то в этом никаких сомнений!..
      Володька попятился.
      Часы щелкали, страх нагоняя. Маятник из стороны в сторону мотался.
      Да как же такое возможно?!
      Громкий шорох слева заставил Володьку вздрогнуть. Он чуть не закричал, отпрыгнул в сторону. Выронив ключи от машины, схватился за “Осу”, потащил её из кобуры, мечущимся взглядом отыскивая источник нового шума. Увидел – занавеска над печкой колышется. Вот на печку-то он и не заглядывал! Что там на лежанке да полатях кроме корзин и рваного тряпья найдешь?
      Может, это ёжик какой шумит? Или кошка одичалая...
      Володька шею тянул, едва дыша от страха и напряжения. “Оса” в руке сильнее маятника прыгала.
      Стукнуло на печи. Завозилось.
      Не ёжик, не кошка – большое что-то.
      Сильней дернулась занавеска. И Володьке на обозрение будто коряга какая выставилась...
      Нога!
      Он со страху пальнул из “Осы”, оставив в печном боку рыжую оспину. Перепугался до одури, до помутнения сознания.
      Нога жуткая, будто птичья лапа, – костяная, темной кожей обтянутая; на кривых пальцах черные когти – длинные, толстые, загнутые.
      Человеческая нога!
      Скакнул Володька в дверь, кинулся к лестнице – вниз! вон! – но запнулся о порожек – и покатился кубарем по крутым ступеням, кровавые мазки оставляя.
      

      
      Очнулся он в черноте, заскреб руками вокруг, пытаясь понять, где находится. Застонал от боли – в боку кололо, плечо саднило, голова трещала. Вспомнил про часы, и про черную ногу, с лежанки показавшуюся, и как падал кувырком – тоже вспомнил. Затих, со страхом прислушиваясь к ночным шумам. Кончиками пальцев осторожно стенку нащупал, к ней переполз, уже примерно представляя, где выход на улицу находиться должен. Фонарик из кармана вынул, только засветить не спешил – жутко очень было: а ну как углядишь такое, что сердце не выдержит и разорвется.
      Наверху заскрипели половицы. Кто-то в комнатах бродил из угла в угол, отросшими когтями по дереву цокал – в мёртвой тишине каждый отзук слышен был. Вот шарканье – это веник метет. Постукивание – ухват в холодной печи ворочается, чугунки двигает. Скрип – то ли крышка сундука поднимается, то ли дверца шкафа открывается.
      Подобрался Володька к уличной двери, нащупал косяк, ручку холодную нашел. Встал на дрожащие ноги, себя трясущейся рукой несколько раз перекрестил, “отче наш иже еси на небеси” беззвучно прошептал. Толкнул дверь, от пронзительного взвизга несмазанных петель обмирая, наружу вывалился – увидел яркие звезды, луну пепельную, едва различимую. С крыльца-приступка бросился в высокую мокрую траву, побежал, хромая, прикрывая лицо фонариком.
      Где машина-то? Где “Аллигатор”?
      Кругом деревья черные, кусты плотные, репей цеплючий, крапива да борщевик.
      Несколько раз падал Володька. Вставал, задыхаясь, оглядывался.
      Мрачный дом нависал над ним, никак от него не убежать было. Наваждение, прямо, какое-то!
      Или это уже другой дом?
      Или не дом вовсе?
      Машина вывернулась неожиданно – Володька ударился животом о “кенгурятник”, шарахнулся от своего отражения в темном стекле. Пригнувшись, бросился к водительской двери, руку за ключами в карман сунул.
      А нет ключей-то!
      Он вспомнил, как в верхней комнате выронил всю связку вместе с брелком сигнализации, когда за “Осу” схватился. Не поверил – в другой карман руку запустил, наизнанку вывернул.
      Нет ключей! Точно - там на полу остались!
      И “Оса” тоже где-то потерялась.
      Застонал Володька, за волосы схватился. Хотел фонариком стекло разбить, да вовремя вспомнил о сирене – только её историчного воя сейчас не хватало. Заметался, забегал вокруг машины, не зная, что делать. Не было бы сигнализации – так бы, без ключа завел, уехал бы к чертям из проклятого места.
      Да что же это за дом такой?
      Что за нечисть там сейчас бродит?
      Остановился Володька, из-за машины в сторону черного дома поглядывая – не идет ли оттуда кто. Вспомнил про свой тесак, по бокам себя похлопал – здесь тесак, не выпал. Вытащил его из ножен, в руку крепко взял – вооружился. Велел себе успокоиться.
      Может, зря напугался? Там, может, бабка дряхлая живет. Одна-одинешенька. На улицу не суется почти, перебивается тем, что вокруг дома дикое нарастает – много ли старухе надо? Запустила себя. Из ума, наверное, давно выжила. Нормальный человек разве тут останется?
      Чуть успокоился Володька, хоть и не поверил, что в пустой деревне может кто-то, пусть даже неприхотливый и безумный, выжить.
      Но во что тогда верить? В домового, что ли?
      Сел Володька у колеса “Нивы”, тесак перед собой в землю воткнул, к жуткому дому лицом повернулся. Посветил на часы фонариком. И решил рассвета ждать – немного осталось.
      По утру обычно все страхи вместе с туманом стаивают.
      

      
      Ожидание тянулась долго. Чего только Володьке не чудилось, не думалось. Гнал он прочь жуткие мысли, на звезды глядел, к машине прижимался тесней, “Отче наш” читал, сколько помнилось – до “остави нам долги наша”. Когда густой туман по земле пополз, не вытерпел Володька, встал, ушел из деревни на высокий холм, пересидел там мглу, встретил рассвет и дня дождался. Как солнце пригрело, да птицы защебетали, так сразу веселей сделалось.
      Вернулся Володька к “Ниве”, потоптался перед ней нерешительно, на пугающий дом поглядывая. Но, делать нечего, отправился за ключами и “Осой”.
      

      
      “Осу” он нашел под лестницей. Подобрал, сдул с нее пыль и труху, стёр паутину. И долго потом стоял, слушая, что творится наверху.
      В “парадном” было довольно светло – солнце как раз в окошко заглядывало, а входную дверь Володька распахнул и подпер кирпичом, чтобы она, упаси Боже, не захлопнулась.
      Тихо было в доме. Пережитое ночью теперь дурным сном представлялось.
      Володька убрал “Осу” в кобуру, тесак в другую руку переложил, за перильца взялся. На первую ступеньку, его кровью забрызганную, ногу опустил. Подождал чего-то, наверх поглядывая, по сторонам озираясь.
      Тикает, кажется?
      Разве отсюда услышишь...
      Преодолевая страх, он поднялся по лестнице. Отворил дверцу, ткнул в пустоту тесаком, потом сам вошел. Сразу услышал тиканье часов, но посмотрел не на них, а на печку – не свешивается ли что с лежанки, не высовывается ли из-под задернутой занавески.
      Нет...
      Он и эту дверь открытой оставил, рассыпающийся валенок под нее сунул. Держась от печки подальше, вступил в комнату.
      Вот прямо тут брелок с ключами выпал. Тут и должен лежать.
      Но нет его...
      Володька ругнулся про себя, еще крепче сжал тесак. На часы-ходики посмотрел – тикают себе, маятником бодро покачивают, несмотря на солидный возраст; гиря в самом низу – скоро встанут. На веник-голик внимание обратил – не тут он вчера стоял. За перегородку в кут опасливо сунулся – ухваты проверил. Присел, под кровать заглянул. В запечье фонариком посветил.
      Нет нигде ключей.
      Зато ящик стола на полу валяется - перевернутый. Очки, шахматный конь, тетрадка – всё рассыпалось. Володька в пустых домах старался не безобразничать, порядок не портить. И он точно помнил, что вчера вернул этот ящик на место.
      Может, под ним ключи?
      Нет. Нету…
      Володька выпрямился, встал посреди комнаты, на печку глядя, догадываясь, где найдет потерянное. Покосился на дверь, бегство свое вымеряя. К печи шагнув, серую занавеску кончиком тесака тронул, приподнял немного, привстал на цыпочках, пытаясь разглядеть, кто там на лежанке прячется. Но печь высокая – снизу не увидишь.
      Отступил Володька от печи. Попробовал лавку подвинуть – тяжела. Табурет взял – низковат. Стол приподнял – а вот это в самый раз будет.
      Он подтащил стол к печи, поставил рядом с рыжей выбоиной. Влез на него, с замиранием сердца занавеску приподнял; дыханье сдерживая, заглянул на лежанку. Хоть и знал, что увидит, а все равно перепугался.
      Черные ступни с отросшими ногтями; корявые, будто еловые сучья, руки; сопревшие тряпки – то ли халат, то ли сарафан какой, а поверх него короткое, давно изношенное пальто. И страшное высохшее лицо, редкие всклокоченные волосы, тонкая шея, будто из веревочек свитая. Не старуха – мумия!
      Отпрянул Володька, едва со стола не свалился. Но увидел ключи от машины – старуха их держала в правой руке, сжимала костяными пальцами, обтянутыми черной кожей. Устоял Володька, не упал. Со страхом и отвращением справился, за ключами потянулся. И замер с протянутой рукой, в страшное лицо глядя.
      - Эй, - позвал он тихонько, голоса своего пугаясь. - Эй.
      Высохшая старуха лежала смирно, будто колода.
      Володька тронул её пальцем – она была холодная. На шее ни одна веревочка не билась, не трепетала. И грудь, как Володька ни присматривался, не двигалась.
      Мертвая была старуха.
      Утром, наверное, и померла. Ночью побродила по дому, пошумела, гостя напугав. Потом на печь забралась и дух испустила.
      Сколько же она здесь в одиночестве жила?! И как? Чем?
      Заполз Володька грудью на кирпичную лежанку, до ключей дотянулся, к себе их потащил. Но сухие пальцы, на лапу похожие, держали крепко – совсем, видно, окоченели. Володька дернул брелок – рука со старушечьей груди упала, стукнула; мертвые пальцы отпустили ключи. И сжались вдруг крепко – до хруста, будто мертвая старуха выхваченную у нее добычу поймать пыталась.
      Володька подскочил, о близкий потолок затылком стукнулся. И увидел, как открылись впалые глаза на морщинистом лице. Черная старуха повернула голову, приподнялась чуть и уставилась на незваного гостя.
      ...Как он внизу оказался, Володька не помнил. В разум пришел уже в машине. Руки тряслись, и он долго не мог попасть ключом в замок зажигания. Всё на дом смотрел, взгляд отвести не смел – а ну как появится сейчас на крыльце старуха?! Ну как спустится, выйдет сюда?!
      Рыкнул стартер, двигатель сразу схватился, заработал на повышенных оборотах. Володька, не дожидаясь, пока мотор прогреется, включил передачу, сцепление отпустил. Заглох, конечно, тут же.
      - Ах ты, мать твою!
      Солнце вовсю светило, на улице птахи щебетали, мухи в стекло бились – а он от страха едва не верещал, и понимал, что кончился сегодня этот его бизнес, что никогда больше не сможет он в заброшенный дом войти, хоть бы и белым днем, хоть бы с двухстволкой наперевес, хоть бы там мешок с золотом лежал.
      Содрогнувшись от электрического разряда, опять ожил “Аллигатор”. Володька заколотил ладонью по рулю, на месте нервно заёрзал. Вытерпел, выстрадал целую минуту, позволив машине немного разогреться. Стронул “Ниву” с места, поворачивать начал, на вчерашнюю колею выводя. И увидал все же то, чего так боялся: мертвая старуха встала в открытой двери двухэтажного дома. Горбатая, простоволосая, вся черная – стоит, качаясь, на худых ногах и тонкие руки вперед тянет.
      В том, что старуха мертва, Володька не сомневался – он же трогал её, дыхание слушал, к движению жилок приглядывался.
      И он её глаза видел – мёртвые они были.
      Бешено заругавшись, Володька притопил педаль газа и поскакал, запрыгал по кочкам, машину не жалея, – лишь бы поскорей, лишь бы подальше!
      Когда он выезжал из деревни, ему почудилось, что сзади кто-то сидит, тянется к его шее черной птичьей лапой. Он резко обернулся, зная, что именно сейчас увидит...
      Никого там не было.
      

      
      Три дня отходил Володька. Вздрагивал от любого шороха, любой тени шугался, спал при свете с включенным телевизором – и никому ничего не рассказывал. Только церковь посетив, да в бане с женой попарившись, стал оживать. Немытого “Аллигатора” наконец-то принялся разгружать, загнав его в гараж, чтобы соседи случайно чего не увидели. Какие-то вещи в сарае прятал, какие-то в дом переносил, а другие здесь же в гараже и оставлял, благо места под стропилами хватало.
      Разобравшись с крупной добычей, Володька взялся за мелочи. Первым делом отзвонился в райцентр тамошнему филателисту Петровичу, работавшему в краеведческом музее. Позвал его в гости, попросил о консультации. Пачку конвертов на рабочий стол положил, на видное место. Но письма из них, от греха подальше, все вынул, убрал в картонную папку, спрятал её под компьютер. Туда же и открытки сунул. Только одну случайно на пол уронил и не заметил этого; ногой её нечаянно в угол задвинул, когда советскими купюрами и облигациями занимался, когда искал в Интернете фамилии киноактрис с черно-белых карточек.
      А перебирая коллекцию значков, так увлекся, что даже вечерние новости смотреть не стал, хоть и собирался. Жена заглянула, предупредила, что к соседке на часик отлучится - Володька только махнул ей рассеяно – иди себе, не мешай. Включил настольную лампу, паяльник в розетку воткнул, кислоту достал, наждачку мелкую, плоский надфиль.
      Часов десять, уже наверное было, когда в дверь постучали.
      Володька стук услышал не сразу – далеко сидел. А когда услышал, не сразу поднялся, – забыл, что жена ушла, думал, она откроет. Рассердился еще на нее, что мешкает, крикнул в пустой дом. И только тогда вспомнил, что один остался.
      А в дверь стучали и стучали, несильно, но требовательно.
      Уж не Петрович ли прилетел? Что-то быстро сегодня. Деньгами, небось, разбогател, спешит теперь на поживу, знает, что первому клиенту положена скидка.
      Володька встал, положил горячий паяльник на проволочные рогульки, в окошко поглядел – светло еще было, чистое небо словно горело.
      Он задернул занавески и вышел из комнаты, дверь не прикрыв. Прошел коридором, раздражаясь от непрекращающегося настырного стука.
      - Слышу, слышу! - крикнул. - Иду уже!
      Толкнул от себя уличную дверь, придержал кончиками пальцев, заглядывая – кто там? Петрович ли? Не видно, вроде, никого. Шутки шутят?
      Черная сутулая фигура вышла сбоку, звонко стуча по стенке сухим кулачком. Ноги – худые коряги, руки – птичьи лапы, одёжа – рвань грязная, лицо – подгнившее печеное яблоко. Не старуха - мумия.
      Володька покачнулся, будто его в грудь ударили, в самое сердце, открыл рот и тонко жалобно закричал.
      

      
      Степан Петрович Хромов до Мосейцева добрался лишь на следующий после Володькиного звонка вечер – раньше дела не пустили. Привез он с собой планшет, складную лупу, пинцет медицинский, набор клеммташей, два толстых истрепанных справочника и рассыпающуюся кипу распечаток и ксерокопий, по его слезной просьбе сделанных городским племянником. Дом Топоровых Степан Петрович помнил хорошо – чай, не единожды приезжал сюда на своем тарахтящем “Москвиче”, чтобы попить кофе с баранками и абрикосовым вареньем, побалакать о музейных делах, поглядеть на новые марки и прочие Володькины находки, ну и выбрать себе кое-что на обмен или в коллекцию.
      Припарковавшись на лужайке перед глухим забором из профнастила, Степан Петрович выбрался из автомобиля и некоторое время топтался у сваренной из труб калитки, надеясь, что радушный обычно хозяин выйдет на улицу встретить гостя и, как обычно, поможет нести справочники и норовящие рассыпаться бумаги. Но его прибытия, кажется, никто не услышал, и несколько уязвленный Степан Петрович направился к дому.
      На стук его долго никто не отзывался, и он, окончательно осерчав, уже было решил ехать назад, как вдруг дверь открылась, и из дома выглянула Зина – Володькина жена. Была она зарёвана, так что Степан Петрович сразу заподозрил неладное, но спрашивать ничего не стал, а поздоровался с улыбкой. Зина только кивнула ему, сказала коротко:
      - Нету его.
      - Как же нету? - растерялся Степан Петрович. - Вчера же мне звонил, сказал, что очень ждет. Заболел?
      - Заболел, - согласилась Зина.
      - Ну, чай, поправится, молодой, чай, - быстро залепетал Степан Петрович, опасаясь, что дверь сейчас захлопнется, и он останется с носом. – Так что же, мне не увидеть его теперь, что ли? Или он дома лежит?
      - Нет его тут, говорю, - устало проговорила Зина. - В больнице он.
      - Ах, ты... - расстроенный Степан Петрович головой покачал. - Я уж бензина сколько пожег, дела оставил... Зря спешил, выходит.
      Чувствовалось, что Зине на его печали глубоко плевать, но вставшего на пороге гостя она пока терпела, дверь вежливо придерживала.
      - Так что там Володька мне показать хотел? Может, я гляну глазком? Очень уж он звал меня. Приезжай, говорит, Петрович, консультировать будешь... Что же он так быстро слег-то, а? Удар, что ли, хватил? Ты, Зина, не переживай. У меня шесть лет назад инсульт был, а и ничего. Только глаз как бы немного косит, но это не каждый заметит.
      - Не инсульт у него, - отмахнулась Зина. - Вы заходите, ладно уж. Чего теперь на улице стоять.
      - Так в какой он больнице? - полюбопытствовал Степан Петрович, заходя в дом.
      - В Богородском он, - замешкавшись, неохотно призналась Зина. Чего уж скрывать – вся деревня знает. - Вчера ночью скорая увезла.
      - Вона как... - пожевав губу, посочувствовал Степан Петрович. - Повеситься, что ли, хотел?
      - Да тьфу на вас! - возмущенная до глубины души Зина громко фыркнула. - Помутнение у него какое-то было! Приступ. Привиделось ему что-то, он вечером по деревне бегал и прятался всё. До этого три дня сам не свой был, и только, вроде, отходить начал – на вот тебе, пожалуйста.
      Зина заплакала.
      Степан Петрович топтался рядом, не зная, как ей помочь, как поддержать. Не умел он ладить с женщинами. Сняв очки, Степан Петрович протер их, завернул во фланелевую тряпочку и убрал в нагрудный карман. Покашлял в кулак:
      - Так я пойду тогда, что ли?
      Зина посмотрела на него глазами, полными слез. Головой помотала, утерлась рукавом. Всхлипнула:
      - Да поглядите, конечно. Зря, что ли, в такую даль ехали? Он вас в кабинете, должно быть, ждал. Я письма на столе видела. С марками.
      - А вот славно, - обрадовался Степан Петрович, всплескивая руками. - Чудно! Их-то он, наверняка, и хотел показать...
      Они прошли коридором, свернули в Володькину рабочую комнату. Дом у Топоровых был большой, с приделками – семья по местным меркам жила богато. Степан Петрович, когда тут бывал, всякий раз удивлялся, в каком достатке, оказывается, можно жить в деревне. И тут же себя одергивал, в нескромной зависти укоряя: так ведь они и работают много! Зина, вон, чуть не каждый день ездит торговать, на улице до темноты стоит, что в мороз, что в жару или дождь, с иностранцами как-то договаривается, общий язык находит – не зря университет кончала...
      На столе в кабинете писем не было.
      - Вот тут же лежали, - несколько раз повторила Зина, на угол стола показывая. - Я точно помню, я видела.
      В комнате был беспорядок: валялись рваные газеты, Володькин компьютер на боку лежал, какие-то значки по всему полу разлетелись, паяльник на проводе висел.
      - Я не убиралась еще, - пояснила Зина. - Я когда из дома уходила, Володя здесь сидел, паял чего-то. А потом ему, наверное, плохо стало. Вот он и компьютер опрокинул, и значки свои покидал.
      Она вздохнула – будто застонала.
      - Так может он с собой письма унес? - спросил Степан Петрович, обходя стол и последовательно выдвигая ящик за ящиком.
      - Не было при нем ничего, - помотала головой Зина. - Не знаю я, куда они делись.
      Она принялась помогать Степану Петровичу. Ей и самой было любопытно, куда пропали конверты. Да и мужа она побаивалась: вот поправится он, из Богородского вернется – с нее же и спросит...
      Они всё перерыли – не было в комнате конвертов. Только и нашли, что открытку старую под столом. Степан Петрович придирчиво её оглядел: сохранность хорошая, тираж указан небольшой, картинка интересная – может и стоит каких-нибудь рублей.
      - Я возьму её?
      - Не знаю даже, - Зина пожала плечами. - Тут Володино всё.
      - Мы с ним рассчитаемся, когда он вернется.
      - Ну... Берите, наверное. У вас целее будет.
      - А конверты, если найдешь, позвони.
      - Ладно... Ума не приложу, куда делись. Вот тут лежали. На самом видном месте...
      Прощались они уже по-приятельски. Зина дала волю чувствам, гостя до машины провожая, разревелась, глухо запричитала; смущенный Степан Петрович неловко гладил её по волосам и без уверенности в голосе обещал помочь, если будут какие-то трудности.
      Сев в машину, Степан Петрович еще раз осмотрел найденную под столом открытку. Неровные буквы, ребенком писанные, перечитал: “здравствуй... жди... много-много-много лет жизни...”. И, о своей непростой семье вспоминая, подумал рассеянно, что настоящую ценность этой открытки могут определить лишь два человека – неведомая бабушка, давно уже, наверное, умершая и её неведомый, давно уже выросший, внук.
      А почтовая марка, год выпуска, картинка, тираж – пустое это всё...
      Он положил открытку на сиденье рядом и завел “Москвич”. Вздохнул глубоко, чувствуя знакомую саднящую боль под сердцем. Вывернул тяжелый руль двумя руками. Уже темнело, и он включил фары перед тем, как дать задний ход. Когда машина разворачивалась, полоса электрического света сползла на растущие против Володькиного дома кусты. И Степану Петровичу померещилось, будто там, покачиваясь, стоит какая-то сутулая черная фигура. Он не успел её разглядеть – машина, подпрыгнув, вернулась в колею; фары высветили дорогу.
      А когда Степан Петрович уже выезжал из Мосейцева, ему вдруг почудилось, что сзади сидит кто-то страшный, и тянется к его шее худыми руками, похожими на куриные лапы.
      Он резко обернулся, едва не выпустив руль...
      Никого там не было.